|
Новосибирский драматический театр "Красный факел", где второй год шел "Гамлет" в переводе Пастернака, прислал договор на пьесу "по теме и сюжету актуальному на сегодняшний день... Срок сдачи - июль 1942 года". Пастернак подписал его 20 февраля 1942 года.
Разговоры с Александром Гладковым отразили начало работы Пастернака над пьесой. Первая сцена происходила на картофельном поле.
"А дальше - старинное имение... Тема - преемственность культуры... Я мечтаю возродить в этой пьесе забытые традиции Ибсена и Чехова. Это не реализм, а символизм, что ли?.."64
Обращение к пьесе вызвало желание восстановить в памяти статьи Аполлона Григорьева о театре, и 22 марта 1942 года Пастернак просил Алексея Крученых прислать ему однотомник под редакцией Н. Страхова65.
Лето 1942 года было посвящено работе над пьесой.
"...Я ее пишу свободно, как стихи, и совершенно для себя, современную реалистическую пьесу в прозе", - сообщал Пастернак 14 июня П. И. Чагину.
Просматривая корректуры "Гамлета" для Детгиза, он отвечал Михаилу Морозову 15 июля 1942 года на его претензии к переводу:
"Я начал большую пьесу в прозе, реалистическую, современную с войною, - Шекспир тут очень поможет мне, - это российский Фауст, в том смысле, в каком русский Фауст должен содержать в себе Горбунова и Чехова"66.
В письме к Ольге Фрейденберг 18 июля, посланном в блокадный Ленинград, среди бытовых зарисовок чистопольского обихода читаются мысли и идеи пьесы, строившейся на том же материале провинциального города во время войны.
18 июля 1942.
"Воскресенье, семь часов утра, день выходной. Это значит, что с вечера у меня Зина, а в десять часов утра придет Ленечка. Остальную неделю они оба в детдоме, где Зина за сестру-хозяйку... Я встал в шесть часов утра, потому что в колонке нашего района, откуда я ношу воду, часто портятся трубы, и, кроме того, ее дают два раза в день в определенные часы. Надо ловить момент... Одно окно у меня на дорогу, за которою большой сад, называемый "Парком культуры и отдыха", а другое - в поросший ромашками двор нарсуда, куда часто партиями водят изможденных заключенных, эвакуированных в здешнюю тюрьму из других городов и где голосят на крик, когда судят кого-нибудь из здешних.
Дорога покрыта толстым слоем черной грязи выпирающей из-под булыжной мостовой. Здесь редкостная чудотворная почва, чернозем такого качества, что кажется смешанным о угольной пылью, и если бы такую землю трудолюбивому, дисциплинированному населенью, которое бы знало, что оно может, чего оно хочет и чего вправе требовать, любые социальные и экономические задачи были бы разрешены, и в этой Новой Бургундии расцвело бы искусство типа Рабле или Гофманского "Щелкунчика"..."67
Последний абзац продиктован острой потребностью самостоятельного, плодотворного существования, атрофию которого он болезненно переживал. Это понятие непосредственно и по-толстовски связывалось у Пастернака с возделыванием земли. В одной из двух сохранившихся картин пьесы 1942 года герои оказываются в чужой усадьбе на окраине города, оставленного советскими войсками и не занятого немцами. Сюжетный ход, по всей вероятности, строился аналогично пребыванию семьи Живаго в Варыкине во время гражданской войны.
"Мы в пределах только что начавшегося безвластья", - говорит главный герой пьесы Иннокентий Дудоров. Эта ситуация подобна незаконному пользованию землей и постройками, которые Живаго уже не принадлежали, но еще не были освоены государством.
"Наше пользование землею беззаконно, - записывал Юрий Живаго в своем дневнике. - Оно самочинно скрыто от установленного государственною властью учета... Нас покрывает попустительство Микулицына, живущего приблизительно тем же способом, нас спасают расстояния, удаленность от города, где пока, по счастью, ничего не знают о наших проделках"68.
Письмо к Ольге Фрейденберг Пастернак заканчивал перечислением сделанного за зиму, продуктивность которой рождала в нем ощущение свободы:
"Для возвращения в Москву требуется правительственный вызов. Их дают неохотно. Месяц тому назад я просил, чтобы мне его выхлопотали. Пройдет, наверное, еще месяц, пока я его получу. Тогда я поеду в Москву из целого множества естественных чувств, и между прочим любопытства. Пока же я свободен, и торопливо пишу, переписываю и уничтожаю современную пьесу в прозе, которую пишу исключительно для себя из чистой любви к искусству"69.
В Чистополе Федин, Леонов и Гладков писали пьесы. Пастернак читал и хвалил Гладкову его "Давным-давно", восхищался "Нашествием" Леонида Леонова, только его огорчал искусственный, "комитетский", как он его называл, конец пьесы, написанный в расчете на одобрение Комитета по делам искусств. Пастернак радовался успехам Константина Федина, который 5 июня 1942 года читал свою пьесу "Испытание чувств". При этом Пастернак отчетливо представлял себе, что понятия свободы и самостоятельности, которые он отстаивал в своей пьесе, входят в резкое противоречие с "сохраняющимся трафаретом в литературе" и той "безотрадной бессодержательностью", на которой выдержаны эти произведения.
Он писал Александру Таирову 9 августа, что пьеса "задумана в той степени независимо, что если не наступит серьезных перемен в наших литературных и театральных установках, она едва ли может годиться для постановки и напечатания"70.
Письмо от Таирова, главного режиссера знаменитого Камерного театра, в котором он выражал горячее желание сделать "сценическое воплощение" его пьесы, застигло Пастернака врасплох. Мечта "о настоящем труде на себя, а не на заказчика" в ходе работы требовала все больших сил и времени.
"Мы и время так уже не молоды, - отвечал он Таирову, - конец, в любом смысле, так уже представим и видим, что мне хотелось бы к решительной минуте располагать такой концепцией испытанного и виденного, которой не было бы стыдно ни перед лицом старого, ни перед проблесками нового или даже, может быть, перед глазами собственной смерти".
Становилось все более понятно, что замысел перерастал рамки установленного и дозволенного, а надежды на обновление общего литературного фона не осуществлялись.
"Я обольщался насчет товарищей, - писал Пастернак Евгении Владимировне 16 сентября. - Мне казалось, будут какие-то перемены, зазвучат иные ноты, более сильные и действительные. Но они ничего для этого не сделали. Все осталось по-прежнему - двойные дела, двойные мысли, двойная жизнь... Современные борзописцы драм не только врут, но и врать-то ленятся. Их лжи едва хватает на три-четыре угнетающе бедных акта, лишенных содержанья и выдумки. Исходя из этих наблюдений, а также из сознанья практической беспомощности моего труда на ближайшее время, я решил не стеснять себя размерами и соображениями сценичности и писать не заказную пьесу для современного театра, а нечто свое, очередное и важное для меня, в ряд прошлых и будущих вещей, в драматической форме. Густоту и богатство колорита и разнообразие характеров я поставил требованием формы и по примеру стариков старался черпать из жизни глубоко и полно".
Пастернак получил вызов в Москву в конце сентября и 2 октября, взволнованный, шел по ее опустевшим улицам. Он остановился у брата на Гоголевском бульваре. Квартира в Лаврушинском была занята зенитчиками. Еще зимой в Чистополе он узнал о гибели своих бумаг, теперь, приехав в Москву, столкнулся с полным разорением.
"Я уезжал среди паники и хаоса октябрьской эвакуации, - писал он 5 ноября 1943 года Ольге Фрейденберг. - Мы с Шурой ходили в Третьяковскую галерею с просьбой принять на хранение отцовские папки. Никуда ничего не принимали, кроме Толстовского музея, который далеко и куда не было ни тележек, ни машин. У нас на городской квартире (восьмой и девятый этаж) поселились зенитчики. Они превратили верхний, не занятый ими этаж в проходной двор с настежь стоявшими дверьми. Можешь себе представить, в каком я виде все там нашел в те единственные 5-10 минут, что я там побывал. В Переделкине стояли наши части. Наши вещи вынесли в дом Всеволода Иванова, в том числе большой сундук со множеством папиных масляных этюдов, и вскоре ивановская дача сгорела до основанья. Эта главная рана была для меня так болезненна, что я махнул рукой на какие бы то ни было следы собственного пристанища, раз пропало главное, что меня связывало с воспоминаньями"71.
Желание прожить в Москве зиму обернулось полною невозможностью, три месяца, проведенные здесь, он кочевал между братом и Асмусом. Как-то вскоре после приезда он прочел им и еще нескольким друзьям свою новую пьесу. Степень свободы и независимости, взятые в ней, испугали слушателей. Через несколько дней, 22 октября, встретившись в клубе писателей с Александром Гладковым, на его вопрос о пьесе он ответил, что не только не кончил ее, но "даже, пожалуй, не начинал", но собирается вернуться к этому замыслу.
"Я написал первый акт этой сложной четырех или пятиактной трагедии, - сообщал Пастернак Евгении Владимировне в том же письме от 16 сентября. - Он в четырех длинных картинах со множеством действующих лиц и сюжетных узлов. Драма называется "Этот свет" (в противоположность "тому"). Ее подзаголовок "Пущинская хроника". Первая картина - на площади перед вокзалом, вторая в комнате портнихи из беспризорных, близ вокзала, третья - бомбоубежище этого дома, четвертая - картофельное поле на опушке Пущинского леса в вечер оставления области нашей армией".
Сохранились третья и четвертая сцены первого действия.
Страшный рассказ о железнодорожной сторожке из сцены в бомбоубежище, выдержанный в тоне прозы Андрея Платонова, был использован позднее в эпилоге "Доктора Живаго" как рассказ бельевщицы Тани.
Удивительной внутренней силой проникнут монолог Дудорова, когда он узнает об отходе армии, оставившей их город неприятелю.
"Как это в Гамлете? Один я наконец-то. Вот оно, вот оно. Ожиданье всей жизни. И вот оно наступило... Господи, господи, зачем мне так нравится твой порядок. Господи, ты порвешь мне сердце безбрежностью его вмещения! Благодарю тебя, господи, что ты сделал меня человеком и научил прощаться. Прощай, моя жизнь, прощай, мое недавнее, мое вчерашнее, мое дурацкое обидное двадцатилетие. У меня нет сердца на тебя, ты уже для меня свято, ты уже знаешь, что все мое достоинство в том, как я распоряжусь твоей памятью... Вот мы думаем, что жизнь - это дом, работа и покой, а когда случается какое-нибудь потрясенье, каким родным, знакомым обдает нас катастрофа! Как возвращенье младенчества! Крушенье более в нашей природе, чем устроенность. Рожденье, любовь, смерть. Все эти отдельные точки сокрушительны, каждый шаг в жизни - изгнанье, потеря неба, обломки рая. И всегда в эти минуты никого кругом. Только снег, снег. Как я всегда любил его".
Тамара Иванова вспоминает, как Пастернак читал им свою пьесу, где прозаические места перемежались со стихотворными. Героиня пьесы Груня Фридрих повторяла подвиг Зои Космодемьянской. В архиве Пастернака сохранились многочисленные вырезки из газет и другие материалы, связанные с Зоей Космодемьянской, но в уцелевших сценах пьесы решительный характер Груни Фридрих лишь намечен несколькими штрихами.
В издательство "Советский писатель" была предложена книга стихов "На ранних поездах", составленная из четырех циклов: "Военные месяцы" (конца 1941 года), "Художник" (зимы 1936 года) и "Год в Переделкине" (начала 1941 года).
Пастернак читал эти стихи на вечере 15 декабря 1942 года в Доме писателей. Он долго не начинал. Ждал Асеева, который опаздывал. Александр Гладков вспоминал, как "Б. Л. вышел на низенькую эстраду в большом зале клуба (где теперь ресторан). Народу было много... Б. Л. читал стихи в приподнятом самочувствии. Обсуждение вылилось в поток приветствий и благодарности"72.
Газета "Литература и искусство" сообщала об этом вечере 19 декабря 1942 года.
Пастернак был приглашен в ВТО с чтением своего перевода "Ромео и Джульетты", потом по просьбе администрации Малого театра читал его труппе. "Литература и искусство" 26 декабря 1942 года извещала, что перевод Пастернака принят к постановке Малым театром.
С Комитетом по делам искусств был подписан договор на перевод "Антония и Клеопатры". Этой работой заинтересовался Художественный театр.
По заказу Совинформбюро 2 ноября 1942 года Пастернак написал статью "О Шекспире". Ее напечатал "Огонек" (N 47) под названием "Мои новые переводы". Это был убедительный ответ тем, кто упрекал Пастернака в том, что в такое напряженное для страны время он занимается далекими от жизни сюжетами.
"Шекспир всегда будет любимцем поколений, исторически зрелых и много переживших. Многочисленные испытания учат ценить голос фактов, действительное познание, содержательное и нешуточное искусство реализма".
В ноябре Пастернак просил Фадеева устроить ему поездку на фронт. Она откладывалась со дня на день, оставляя его в неясности относительно возвращения в Чистополь. Переговоры затянулись на два месяца и кончились ничем.
Конец года принес с собой радостное чувство приближения победы в войне. Завершилось окружение немцев под Сталинградом. Союзные войска наносили удары немцам в Африке. Политическая атмосфера в Москве давала возможность питать надежды на либерализацию и отказ от "владычества мертвой буквы". "Комсомольская правда" заказала Пастернаку стихотворение к двадцатипятилетней годовщине октябрьской революции. Однако оно не было принято и осталось ненапечатанным. Перед отъездом в Чистополь он переписал его текст в альбом Алексею Крученых.
"Я тебе обещал записать стихотворение, которое написал к 7 ноября для "Комсомольской правды". Большое счастье, что его не напечатали. Это очень бледный вздор, в данном случае особенно глупый своим неуместным интимизмом. Единственно ценное в этой страничке, что я тебе строчу это посреди страшной спешки, когда совсем не до того. Будь здоров. Твой Б. П."73.
В стихотворении отразилось недавнее потрясение от разоренной квартиры, гибели работ отца и своих собственных, в том числе рукописи прозы 1929-1940 годов различных стадий завершенности.
Ты справляешь свое торжество, И опять, двадцатипятилетье, Для тебя мне не жаль ничего, Как на памятном первом рассвете. Мне не жалко незрелых работ, И опять этим утром осенним Я оцениваю твой приход По готовности к свежим лишеньям. |
На следующий день после посещения Крученых, 26 декабря 1942 года Пастернак уехал из Москвы. От Казани он добирался до Чистополя на самолете "У-2". "Летишь, как на конце телеграфного столба", вспоминает его впечатление Нина Федина74. На Новый год его сыну Ленечке исполнилось четыре года.
Пастернак неоднократно говорил о том, как мил и дорог его сердцу Чистополь, великолепие его снегов, дома с деревянной резьбой на коньках, наличниках окон и воротах, общий вид города и безымянные встречи с незнакомыми людьми на улицах.
"Я всегда любил нашу глушь, мелкие города и сельские местности больше столиц"75, - писал он.
"Физиономии некоторых углов, особенно выразительных, врезались в меня на всю жизнь. Что же сказать о людях! Я произвольно вызываю в себе целые движущиеся улицы со всеми встречными, для некоторых часов постоянными. Некоторые лица, светившиеся радостью глаза, стоят передо мной так отчетливо, что я их мог бы нарисовать"76.
Обители севера строгого, Накрытые небом как крышей, На вас, захолустные логова, Написано: "Сим победиши". |
Зима в Чистополе снова сблизила Пастернака с Николаем Асеевым. О радости установившегося единомыслия, свободе и смелости новых работ Асеева Пастернак писал в письмах Всеволоду Иванову и Евгении Пастернак. Снова, как в давней юности, они тепло и радостно встречались осенью 1942 года в Москве. Асеев с восторгом отнесся к книге "На ранних поездах" и в этом духе выступал на вечере Пастернака в клубе писателей. Вспоминая красоту прошлой зимы в Чистополе, так сблизившей старых друзей, Пастернак писал Асееву в Москву 19 января 1943 года:
"Большое спокойное мое счастье последнего времени складывает мою дружбу с тобою так, как я мечтал о ней когда-то давно, когда по молодости я и ты должны были поддерживать ее силами своего хотенья, а это всегда утомляет, один иступляется больше, а другой меньше, и всегда я подозревал себя, что недостаточно отвечаю тебе, а теперь нас, помимо сердца, сближают окружающие факты, и, главное, лучшие, интереснейшие из них..."
Далее он сообщал Асееву, что гонит "Антония" по просьбе Немировича-Данченко.
"Я задумал писать тебе потому, что надеюсь между переводом написать две главы для продолжения "Охранной грамоты" и несколько стихотворений "ни для кого", которые наверное пошлю тебе"77.
Вероятно, имеются в виду стихи на смерть Марины Цветаевой, которые нельзя было напечатать, - то есть "ни для кого". О дополнительных главах "Охранной грамоты" Пастернак говорит в конце автобиографического очерка "Люди и положения". Это главы о Грузии. Они посвящены памяти его погибших грузинских друзей, которых тоже в 1943 году нельзя было упоминать, и стихи о которых 1936 года были выкинуты из книги "На ранних поездах".
В письме 26 марта 1943 года Пастернак снова писал Николаю Асееву о творческом подъеме:
"По-прежнему (может, это самообман) мне кажется, что я полон сил и предположений, что только сейчас понял, что мне надо и могу то, чего хочу. По-прежнему радуюсь тебе, тому, что ты в жизни оказался рядом, независимо от того, как мы этим воспользовались"78.
25 июня 1943 года на пароход "Михаил Шолохов" погрузились остатки чистопольской колонии писателей. Пастернак привез свою семью в Москву. Квартира была все еще занята зенитчиками. Выселением их, ремонтом и приведением в порядок занимались до конца года. Пастернак кочевал между братом и Асмусом, Зинаида Николаевна - между Погодиными и Треневыми.
"Только на днях, - писал Пастернак 21 октября 1943 года Валерию Авдееву в Чистополь, - выселили зенитчиков из нашей полуразрушенной квартиры и собираются делать в ней ремонт. Обставлять ее придется продуктами воображения, потому что из нее исчезло все, а столов, стульев, кроватей, посуды и прочего, насколько я понимаю, в Москве не достать ни за какие деньги"79.
В первые дни своего пребывания Пастернак читал в Театральном обществе и в клубе писателей недавно оконченный перевод "Антония и Клеопатры". Он предварил чтение несколькими замечаниями о трагедии, которая вызывала в нем ассоциации с "Анной Карениной" и "Мадам Бовари".
"Сама Клеопатра - это Настасья Филипповна античности. Все трагически спуталось и только смерть распутывает, разрубает концы", - записал его слова Николай Николаевич Чушкин.
Об "Антонии и Клеопатре", как о самом реалистическом и зрелом произведении Шекспира, писал Пастернак в 1946 году в "Заметках о переводах шекспировских драм".
За две недели до приезда в Москву в продаже появилась книга Пастернака "На ранних поездах".
"Это книжка никчемная и конфузная по запоздалости, малости размеров и случайности содержания. Лучшее из военных (Русскому гению) и лучшее из переделкинских (единственных живых страниц книги) "Вальс с чертовщиной" выкинуты", - характеризовал ее Пастернак в письме к Даниилу Данину80.
Посылая ее в Грузию Нине Табидзе, он писал по поводу цензурных изъятий, которые коснулись стихов, посвященных "друзьям в Тифлисе":
"Золото Нина, сердце мое, Вас огорчат страшные, ранящие пробелы в моей маленькой и ничтожной книжонке. Но Вы увидите, раз нельзя называть тех, кто был, наряду с Зиной, единственной новой моей жизнью в революции, пусть не будет и ни о ком в ней упоминанья"81.
Имеется в виду исключенная автором вторая половина стихотворения из цикла "Художник", посвященная Сталину. Также в четвертом стихотворении этого цикла Пастернак снял строфы о новизне пробудившегося в Грузии ощущения революции:
Революция, ты чудо, Наконец-то мы вдвоем. Ты виднее мне отсюда, Чем из творческих ярем... |
Далее в том же письме к Нине Табидзе он просил передать Георгию Леонидзе, что не будет переводить его поэму "Детство вождя", за которую тот недавно получил Сталинскую премию. Пастернаку предложили перевести ее для "Правды" после отказа печатать его поэму "Зарево".
По договору, еще до войны заключенному с Гослитиздатом, Пастернак начал составлять томик "Избранного", куда собирался включить все "самое описательное", как записал Гладков, когда они 31 июля 1943 года вместе возвращались со спектакля театра Красной Армии "Давным-давно". Пастернак рассказывал также, что недавно написал рецензию на вышедший в Ташкенте сборник Анны Ахматовой.
Он воспользовался появлением этой маленькой книжечки, чтобы высказать свои мысли о роли Ахматовой в судьбах поколения и развеять миф о камерности и элитарности большого поэта.
"Было бы странно назвать Ахматову военным поэтом. Но преобладанье грозовых начал в атмосфере века сообщило ее творчеству налет гражданской значительности. Эта патриотическая нота, особенно дорогая сейчас, выделяется у Ахматовой совершенным отсутствием напыщенности и напряжения. Вера в родное небо и верность родной земле прорываются у ней сами собой с естественностью природной походки".
Отредактированная для печати в "трезвом и объективном тоне", статья вот-вот должна была появиться в "Литературе и искусстве", но была отвергнута и осталась ненапечатанной. Вместо этого 21 августа 1943 года газета опубликовала пять стихотворений Ондры Лысогорского в переводе Пастернака и предварявшую их маленькую заметку "Славянский поэт".
В письмах этого времени звучит острая тоска по широкому читателю, без которого, как считал Пастернак, не бывает большой литературы, его томит "позор и жалостность" изолированного положения. Он полон творческих планов, хочет "завести свое естественное отношение с судьбой, действительностью и войной". После победы под Сталинградом он остро чувствовал свою оторванность от основных событий века и тянулся к прямому участию в них.
Он возобновил настойчивые просьбы о командировке на фронт и вскоре был включен в группу писателей, которая отправлялась в места недавних боев за освобождение Орла. Группа получила приглашение военного совета 3-й армии для участия в подготовке книги "В боях за Орел". Выехали из Москвы утром 27 августа 1943 года: А. Серафимович, К. Симонов с женой, актрисой В. Серовой, Р. Азарх, вдова писателя Николая Островского и другие, заехали в Переделкино за Фединым, Всеволодом Ивановым и Пастернаком. Серафимовича, которому недавно исполнилось 80 лет, посадили рядом с шофером, остальные - в кузове "доджа". Сохранились дневниковые записи Пастернака, которые он использовал потом во фронтовых очерках:
"Об этих разрушениях, об ужасе нынешней бездомности, о немецких зверствах и пр. писали очень много и не жалея выражений. Истинная картина гораздо ужаснее и сильнее. Очевидно, о жизни нельзя писать изолированными извлечениями с изолированными чувствами, а надо привлекать все попутные мысли и соображенья, поднимающиеся при этом. Так, например, к горечи карачевского зрелища примешивается сознание, что если бы для восстановления разрушенных городов и благоденствия России потребовалось измененье политической системы, то эта жертва не будет принесена, а наоборот, всем на свете будут жертвовать системе".
Пастернак не скрывал своих взглядов от спутников, которые придерживались ортодоксальной точки зрения. Дальше в дневнике Пастернак записал: "Мой взрыв в Dodge'e по этому поводу".
Пастернак участвовал в митинге "корчагинцев" 4 сентября, читал стихи из "Ранних поездов" раненым в медсанбате. Семен Трегуб записал их разговоры о поэзии, о Маяковском, о большом человеке:
"Беседовали мы о многом... Он умел слушать и фиксировать это своим бесконечно повторяющимся по ходу разговора - еда, да, да...". Это отнюдь не значило, однако, что он с вами во всем согласен. В каком-то месте мирной беседы он неожиданно взрывался и произносил свое протяжное решительное "нн-ет!" и все летело в тартары. Мы спорили. А больше всего старались понять друг друга. С ним было интересно. И я бы даже сказал - легко"82.
"Поездка на фронт, - писал Пастернак 21 октября 1943 года Валерию Авдееву, - имела для меня чрезвычайное значение, и даже не столько мне показала такого, чего бы я не мог ждать или угадать, сколько внутренне меня освободила. Вдруг все оказалось очень близко, естественно и доступно, в большем сходстве с моими привычными мыслями, нежели с общепринятыми изображениями. Не боюсь показаться хвастливым, могу сказать, что из целой и довольно большой компании ездивших, среди которых были Константин Александрович <Федин>, Всеволод Иванов и К. Симонов, больше всего по себе среди высших военных было мне, и именно со мной стали на наиболее короткую ногу в течение месяца принимавшие нас генералы"83.
Слова о простоте и легкости отношений, сложившихся у Пастернака с высшим командованием подкрепляются тем, что именно к нему обратились с просьбой написать "Воззвание к бойцам", на что он с радостью отозвался:
"Бойцы Третьей армии! В течение двух недель мы, несколько писателей, находились в ваших дивизиях и участвовали в ваших маршах. Мы проходили места, покрытые неувядаемой славой ваших подвигов, мы шли по следам жестокого и безжалостного врага. Нас встречало нечеловеческое зрелище разрушения, нескончаемые ряды взорванных и сожженных деревень. Население угонялось в неволю или, прячась в лесах, пережидало бесчинства отступающего неприятеля и редкими кучками голяков и бездомных возвращалось на свои спаленные пепелища. Сердце сжималось при виде этого зрелища. Рождался вопрос: какие чудотворные силы поднимут на ноги эти области и вернут их к жизни? Товарищи бойцы Третьей армии, силы эти в вас. Они в мужественности вашего сердца и меткости вашего оружия, в вашем заслуженном счастьи и вашей вернооти долгу".
Это воззвание цитируется в очерке "Поездка в армию", написанном сразу по возвращении. Здесь же с любовью и вниманием обрисованы люди, с которыми они встречались: герой и организатор гражданской обороны Тулы Жаворонков, секретарь Чернского райкома Александра Абрамовна Кукушкина и ее помощницы, деятельницы комсомола и городских учреждений, напомнившие Пастернаку своим развитием и непринужденностью лучшую университетскую молодежь прошлого. Как всегда, он очень внимателен к языку, его восхищает и радует естественность и красота, которой дышат слова собеседников, их манеры:
"Мы у первоисточника наших лучших национальных сокровищ. В этих уездах сложился говор, сформировавший наш литературный язык, о котором сказал свои знаменитые слова Тургенев. Нигде дух русской неподдельности - высшее, что у нас есть, - не сказался так исчерпывающе и вольно. Наши знакомые - уроженки этих гнезд. На них налет высшей русской одаренности. Они кость от кости и плоть от плоти Лизы Калитиной и Наташи Ростовой".
Пастернак ярко рисует фигуры и характеры членов военного совета, особо останавливаясь на стоявшем во главе Третьей армии приветливом генерале А. В. Горбатове:
"Ум и задушевность избавляют его от малейшей тени какой бы то ни было рисовки. Он говорит тихим голосом, медленно и немногосложно. Повелительность исходит не от тона его слов, а от их основательности. Это лучшая, но и труднейшая форма начальствования".
Горбатов тоже запомнил знакомство с Пастернаком:
"В 1943 году у нас в Третьей армии побывали писатели, среди них Борис Леонидович Пастернак. Он нам понравился своим открытым нравом, живым и участливым отношением к людям. Его стихов я тогда не знал совсем, мало знаю и сейчас, и те, которые знаю, мне не близки, хотя верю, что они талантливы. Нам ясно было, что Пастернак - человек совсем другого происхождения, другой жизни, других литературных взглядов, чем Твардовский. Однако при всем этом он с такой искренностью восхищался "Василием Теркиным" и так интересно говорил о значении этой книги, что мы его и за это полюбили"84.
В очерке Пастернак отметил в первую очередь, что Горбатов "друг и сподвижник покойного Гуртьева". Фигура генерала Леонтия Николаевича Гуртьева не могла не привлечь его особого внимания.
"Скромная и славная могила командира 308-й стрелковой дивизии, героя Сталинграда и Орла генерала Гуртьева" находилась в парке посередине Орла, и Пастернак ее отметил в своем описании противоестественного зрелища разрушенного до основания города.
Поискам 308-й дивизии посвящены были трехдневные разъезды, заносившие его в Жиздру, Щигры и Брынь. Но дивизия оказалась неуловима, и ее не удалось догнать. Пастернак познакомился и ярко описал изящного и насмешливого командира 380-й дивизии полковника Кустова, части которого вместе с 308-й гуртьевской дивизией начали наступление 12 июля.
Незадолго перед поездкой Пастернака в "Советском писателе" вышла книга Василия Гроссмана "Сталинград". Ее автор познакомился с Пастернаком в апреле 1942 года в Чистополе, теперь он подарил ему с надписью свою книгу. Центральный очерк в ней "Направление главного удара" посвящен Л. Н. Гуртьеву и подвигу его сибирских полков, которые после 80-часового бесперебойного обстрела выдержали сверхчеловеческое напряжение многосуточного штурма трех немецких дивизий.
Горбатов присутствовал при последних минутах Гуртьева, попав вместе с ним под обстрел 3 августа 1943 года в бою за освобождение Орла. Сцена гибели Гуртьева описана им в книге "Годы и войны".
Герою Сталинграда Леонтию Гуртьеву посвящено также стихотворение Пастернака "Ожившая фреска", в первоначальном виде называвшееся "Воскресенье". Оно построено на деталях церковного обихода. Его герой вспоминает свои детские посещения монастыря и впечатления от церковных росписей и икон, которые запали ему в душу. Своим подвигом он уподобляется святому Георгию-победоносцу, сражающемуся с драконом.
В черновиках стихотворения на верхнем поле страницы, где описывалась смерть Гуртьева, приведены его предсмертные слова: "Я, кажется, умираю". В первых набросках стихотворения есть строфы, в которых Гуртьев, почувствовав близость смерти, переносился мыслями в Сталинград, где около завода "Баррикады" выдерживал оборону вместе со своими полками и лично участвовал в контратаках.
И вот он ранен, и по ходу Предсмертной логики какому-то Он в Сталинграде близ завода На берегу речного омута. |
Черновые наброски датированы 26 марта 1944 года, днем, "когда наши войска достигли прежних границ Румынии", - как приписал автор.
Два военных очерка, "Освобожденный город" и "Поездка в армию", которые Пастернак написал под непосредственным впечатлением от пребывания на фронте, были представлены в печать вскоре после возвращения. Первый предполагался для сборника "В боях за Орел", но не был в него включен, второй был отдан в газету "Труд", но опубликован без двух последних глав (20 ноября 1943). Одна из них посвящена политической вторичности гитлеризма по отношению к русской истории.
"Если революционная Россия нуждалась в кривом зеркале, которое исказило бы ее черты гримасой ненависти и непонимания, то вот оно: Германия пошла на его изготовление", - писал Пастернак.
Провинциализм производной роли Германии, несмотря на "всемирные масштабы", которые ему присвоены, представлялся Пастернаку "реакционной сноской" к нравственно-национальному явлению, подготовившему русскую революцию. В этом он видел то глубокое внутреннее родство, которое заставило его еще в 1933 году писать родителям об антихристианском, националистическом характере движения в России и Германии, оторванного от благородной духовной традиции и перерождающегося в зверство, "о левом и правом крыльях одной материалистической ночи".
Поучения завистливого соперника кончаются кровью, но "широта одухотворенности", которая по его расчетам должна была провалиться "во здравие трезвой немецкой практики и доброй кружки пива", победила и "переживет это страдание и многие другие".
Поездка на фронт пробудила в Пастернаке восхищение перед людьми убеждения и дела и наполнила жизнью замысел поэмы, которую он задумывал еще в прошлом году. Поэма должна была объединить в себе виденное в армии и без ложных прикрас и литературных условностей передать реальные черты героя войны, русского солдата. Влияние поэмы Александра Твардовского "Василий Теркин", которую Пастернак считал высшим достижением литературы о войне, отразилось на интонации армейского рассказа, которым ведется повествование, и на характере героя, с его беззаботной отвагой, нелюбовью к красивым словам и юмором по отношению к обстоятельствам и своим собственным поступкам. Встречи и разговоры с участниками недавнего наступления и жителями освобожденных областей наполнили поэму Пастернака живыми подробностями. Она писалась с расчетом на публикацию в "Правде", в ответ на предложение сотрудничества. "Вступление к поэме" появилось в газете 15 октября 1943 года. Сданная через неделю вслед за ним первая глава не была принята, что положило конец этой работе.
Эпизоды, которые должны были быть дальнейшими главами поэмы, стали отдельными стихотворениями. Это "Смерть сапера", "Преследование" и "Разведчики". Кроме хорошего знания общего хода Орловской операции, эти стихи основаны на материалах "Дневника боевых действий" штаба фронта, который сохранился в архиве у Пастернака. Они написаны тем же размером и тоном от лица прямого участника событий, младшего командира, возможно возглавлявшего группу саперов, которые проложили путь наступлению. Оставшийся в черновиках рассказ героя о его подвигах на Зуше, притоке Оки, позволяет идентифицировать героя поэмы Володю с сержантом, повествующим о смерти сапера. В различных черновых набросках даны реальные приметы боя около деревни Вяжи-Завершье, с участниками которого встречалась писательская бригада. Одно из первоначальных названий поэмы "Отпускник". Засмотревшись на зарево салюта, герой вспоминает недавние подробности той операции, которую теперь чествует Москва, и думает об устройстве новой жизни на отвоеванной у врага земле. Его не страшат трудности и страдания. В своем обращении к будущему, которое встает ему навстречу в виде озаренного салютом города, он говорит:
Пусть судьбы нам работу задали, Мы оправдаем наши корни. А то б мы были мертвой падалью На всенародной живодерне. |
Противопоставление героизма, не останавливающегося ни перед какими испытаниями, - и собственного унижения в недавнем прошлом - центральный мотив первой главы поэмы. Перерожденный огнем и смертельным риском герой поэмы отказывает в жалости и понимании своему двойнику, с которым встречается в кошмарном сне. "Его двойник смешон и жалок", - пишет автор и называет его "придорожной нежитью". С пугающей откровенностью подчеркнуты резкие крайности характера героя, воспитанного жестокими условиями войны.
"В нынешней войне, - писал Пастернак в недавней рецензии на сборник Ахматовой, - налицо ожесточенье и продуманная бесчеловечность, неведомые на прошлой. Фашизм воюет не с армиями, а с народами и историческими привычками. Каждому брошен личный вызов".
Победа в такой войне может быть достигнута лишь людьми, выработавшими в себе беспредельную смелость и бескомпромиссную суровость. Таков герой поэмы "Зарею".
"Нечеловеческое лежит в основе вашей человечности. Жизнь и смерть, восторг и страдание - ложные эти наклонности особи - отброшены", - писал Пастернак о героях войны 1914 года. Теперь эти слова, сказанные когда-то в переносном, фигуральном смысле, в полной мере приобрели буквальный.
В поэме дана краткая зарисовка колонии заключенных. Автор словами своего странного персонажа называет их "жертвами беззакония", арестованными по ошибке правосудия, - "как все порядочные люди". Но в ответ на жалобы этой "казанской сироты", то есть - своего двойника, - герой поэмы отвечает:
Несчастные меня пресытили. Что задолжал тебе я, трусу? Сквозь жизнь пробейся в победители И волю ей диктуй по вкусу. |
Ощущение "исторического вихря" как предвестья грядущего освобождения требовало активного участия в жизни, Пастернак удивлял своих друзей стремлением прорваться в газеты, "понять механизм славы", как он писал Надежде Мандельштам. В письме к ней от 10 июня 1943 года он определял смысл своего возвращения в Москву:
"Я еду бороться за свою сущность и участь, потому что позор и жалостность моего существования непредставимы".
Его не остановила неудавшаяся попытка выступить на страницах "Правды" с открытым призывом к отказу от лжи и фальши современных писателей, метящих в "искатели благополучия", от "прикрашивания" самых сокровенных мыслей. По заказу газеты "Литература и искусство" он вскоре написал стихи к октябрьской годовщине "Зима приближается". Воспоминания о Чистополе, поддерживали в нем веру в неисчерпаемые возможности участия русской провинции в обновлении России.
Обозы тяжелые двигая, Раскинувши нив алфавиты, Россия любимою книгою Как бы на середке открыта. |
Посылая это стихотворение 30 октября 1943 года Валерию Авдееву в Чистополь, Пастернак приводил последнюю строфу, которая имела прямое отношение к теме, заказанной газетой:
И полные листьев колдобины, И наше октябрьское имя, По нашей привычке особенной Всего нам на свете родимей. |
Почти сознательной корявостью и неловкостью строфа откровенно напрашивалась в пародии, что подтверждалось также новым, явно хулиганским, вариантом, которым Пастернак предлагал заменить грамматически неправильную форму:
"Конечно: "Всего нам на свете родимей" звучит несколько неестественно и не может заглушить слышимого за ним: дороже (Всего нам на свете дороже). Но строчка: "И наши октябрьские рожи" была бы наверное нецензурна".
Строфа не удовлетворила также и редакцию газеты (может быть, автор на это и рассчитывал), стихотворение было опубликовано без нее.
"Мне очень трудно бороться с царящим в печати тоном, - писал он 12 ноября 1943 года Ольге Фрейденберг. - Ничего не удается: вероятно, я опять сдамся и уйду в Шекспира"85.
Стихи, выделившиеся из неосуществленного замысла поэмы, были напечатаны в "Красной звезде" 10 декабря 1943 и 9 февраля 1944 года. О редакционных изменениях, которым подверглась в газете публикация "Смерти сапера", Пастернак писал Даниилу Данину 3 января 1944 года:
"У меня действительно были серьезные намерения, когда я писал "Сапера". Его немного изуродовали (даже и его!), как все, что мы пишем. Там все рифмы были полные и правильные: у Гомеля - экономили, смелые - проделаю, вынести - глинистей. Измененья, которые делали без меня, пришлись как раз по рифмовке. Кроме того выпустили одну строфу. Это противно".
"Серьезные намерения", которые Пастернак имел относительно "Смерти сапера", это соотнесенность стихотворения с замыслом поэмы "Зарево".
"Я ее начал с другими надеждами, - писал он о поэме. - Но общий тон литературы и судьба отдельных исключений, отмеченных хоть какой-нибудь мыслью, обескураживает. Проработали Зощенку, навалились на Асеева, после многих лет пустоты и холода позволившему себе пописать по-человечески, кажется очередь за Сельвинским. Все равно. Я теперь никого не люблю. Я стал взрываться по другим причинам, и с такой резкостью, что это меня когда-нибудь погубит"86.
Здесь идет речь о докладе Александра Фадеева, сделанном в Союзе писателей 30 декабря 1942 года, где были подвергнуты резкой критике Федин, Зощенко, Сельвинский, Асеев и Пастернак "за идеологическое искривление". Фадеев жестко отреагировал на едва уловимую попытку писателей из Чистопольской колонии заговорить несколько по-другому, "по-человечески", в духе большей независимости, - что так радовало Пастернака. Он был возмущен и испуган абсолютным игнорированием идеологических запретов в поэме "Зарево" и снял ее публикацию не только в "Правде", но и в журнале "Знамя", куда она была предложена. Он резко высказался против "великодержавного шовинизма" в стихотворении "Зима приближается". Назвал намеренно антипатриотичным "уход" Пастернака в Шекспира в напряженное для страны военное время.
Доклад Фадеева явился косвенным ответом на интерес к Пастернаку, который возник в это время в Англии. В Москве стала известна статья молодого английского критика Стифена Шиманского, опубликованная в феврале 1943 года в журнале "Life and Letter Today", в которой на примере стихов и выступлений Пастернака автор доказывал его оппозиционность советской литературе. Своим докладом Фадеев также вычеркнул Пастернака из кандидатов на Сталинскую премию, в число которых он был выдвинут в том году за свои переводы из Шекспира.
...
|